Реалии и перспективы Чеченской республики – экспертный анализ и моделирование ситуации

Первое десятилетие постсоветского периода для Чеченской республики стало временем глубокого общественно-политического и социально-экономического кризиса, последствия  которого были ощутимы не только в пределах самой республики или на Северном Кавказе, но и в масштабах всей Российской Федерации. Причинам данного кризиса, анализу отдельных его конкретных аспектов  посвящена обширная исследовательская литература [1]. Восстановление республики потребовало (и по-прежнему – требует) самых значительных усилий и власти (как федерального центра, так и республиканского руководства), и самого чеченского общества. С момента возвращения республики в конституционное пространство РФ прошло десять лет, что позволяет подвести некоторые итоги. Анализ результатов комплексного восстановления республики логично начать с наиболее «проблемной» сферы социальной жизнедеятельности, связанной с бандподполья,  которое, учитывая его системный характер, укорененность в различные сферы республиканского социума можно обозначить, как «чеченский региональный террористический комплекс» (ЧРТК), располагающий своими кадрами, инфраструктурой, источниками финансирования.Сравнение количественного формата республиканского бандподполья образца 2001-2002 гг. и 2008-2010 гг., его боевых, материальных и финансово-организационных ресурсов, позволяет констатировать несомненный успех республиканской и федеральной власти в деятельности по постепенной минимизации потенциала данного террористического комплекса. На месте мощной группировки, заключающей несколько тысяч боевиков, в республике сохраняется небольшое число вооруженных групп, каждая численностью по несколько человек.
Между тем, в начале XXI в. многие эксперты достаточно пессимистично оценивали способность власти по подрыву системного потенциала бандподполья. Сама возможность подобной его минимизации рассматривалась как реальная задачу только на перспективу 10-15 и более лет. Однако хватило 3-5 лет, чтобы сократить численность НВФ на математический порядок; существенным образом подорвать организационный, кадровый, инфраструктурный, финансовый потенциал террористического подполья, ликвидировать почти всех его ключевых деятелей.
Впрочем, констатация очевидных успехов не должна мешать реалистичной оценке существующих в данной сфере угроз и рисков. Даже 10-кратно сократившиеся НВФ, все еще заключают сотни человек. Многократно озвученные политическим руководством республики цифры – 50-70 боевиков, действующих на территории Чечни, входят в противоречие с масштабом потерь бандподполья, которое ежегодно теряет ликвидированными и задержанными порядка 200-300 человек. Таким образом, либо полная кадровое обновление НВФ должно происходить многократно в течении одного года, либо размер вооруженного ядра бандподполья заметно больше. По мнению многих экспертов, речь должна идти о 300-400 боевиках (притом, что в каждый конкретный момент времени «под ружьем» их действительно может находиться всего несколько десятков).  
Таким образом, очевидные успехи власти в борьбе с терроризмом пока не исключают сценария ”тлеющего” сопротивления, аналогичного «испано-баскскому конфликту или проблеме Ольстера (в обоих случаях жизнедеятельный комплекс очага сопротивления демонстрирует способность сохранять и воспроизводить себя самое продолжительное время). Иными словами масштаб кризиса и ошибки допущенные при его разрешении в 90-е годы прошлого века практически не оставили шансов на окончательное положительное его разрешение доступными демократическому государству методами. Речь тем самым идет о локализованном, сведенном к возможному минимуму, но «хроническом» конфликте, время от времени напоминающем о себе» [2].
Данный весьма пессимистический прогноз не выглядит невероятным. Однако, как свидетельствует эволюция подобных «неразрешимых» конфликтов, даже деятельность изначально крайне жестких террористических организаций (тех же ИРА или ЭТА) при правильно выстроенной политике власти, с течением времени (иногда занимающего 2-3 десятилетия) может претерпевать существенные изменения, «смягчаться» по способам деятельности, уходить от экстремистских практик.
Существует значительное число способов сокращения числа «протестных» радикалов, в т.ч. из числа тех, кто вооруженным путем противостоит действующей власти, разделял и разделяет  различные версии радикалистской идеологии. Анализ деятельности современной республиканской власти свидетельствует, что многие практики социальной легализации бывших боевиков и их пособников ею используются весьма широко и достаточно эффективно (в т.ч. через их включение в республиканские административные и силовые структуры). При этом с «непримиримыми» продолжается война на истребление.
Именно такая стратегия (причем реализуемая с «ведома», если не с полного согласия федерального центра), вкупе с идеологией национального возрождения и масштабной социально-экономической практикой  (о ней чуть позже) позволила власти Чеченской республики не только существенно сократить размеры бандподполья, но и заметно сузить его ресурсную демографическую базу. Если в начале века «сочувствующие» вооруженному подполью составляли порядка четверти всего республиканского сообщества, то к концу нулевых их доля сократилась в разы и едва ли в настоящее время превышает несколько (5-7%) населения.
Тем самым, не исключая проблему терроризма из обоймы первостепенных задач, требующих своего решения от власти, можно утверждать, что на первый план по степени актуальности постепенно выдвигаются другие проблемы, связанные в т.ч. с обеспечением устойчивого социально-экономического развития республики.
Анализ динамики и темпов восстановления социальной инфраструктуры Чеченской республики фиксирует самые ощутимые успехи. За последние 10 лет в республике в значительной степени воссозданы центральные системы жизнеобеспечения (здравоохранение и просвещение), отстроены обширные административные комплексы, значительно расширена культовая инфраструктура, развернуто масштабное жилое строительство. Функционирует сеть средних специализированных и высших учебных заведений. Быстро растет число вузовских студентов (с 18 тысяч в 2001 г. до 29 тысяч в 2006 г.) – свидетельство ориентации определенной части чеченского общества на высококвалифицированные сферы деятельности и активную профессиональную карьеру.
Таким образом, в социальной сфере возвращение республиканского общества к «нормальной» жизни вполне очевидно. В этом большая заслуга как республиканской власти (она последовательно ориентирована на улучшение социальных условий жизни широких слоев населения), и федерального центра, на средства которого в самой значительной степени данное инфраструктурное строительство осуществляется.
Ситуация в экономике много сложней. Развитый индустриально-аграрный комплекс Чечено-Ингушетии 60-80-х гг., едва ли не самый мощный в пределах республиканского Северного Кавказа, понес существенные потери уже в начале 90-х, после установления в республике этносепаратистского режима, действия которого серьезно усугубили социально-экономический кризис, связанный с переходом к рыночной экономике. Две последовавшие затем военные кампании привели не только к почти полному разрушению промышленности и крупнотоварного сельского хозяйства, но и свели к минимуму кадровый потенциал чеченской экономики. Воссоздание в полном объеме нефтехимической и деревообрабатывающей промышленности, машиностроения и металлообработки – ведущих отраслей республиканской индустрии советского периода, не представлялось возможным. Перед республиканской властью встала масштабная задача создания «новой» экономики.
Перечень приоритетных направлений, способных стать «локомотивом» республиканской экономики, теоретически был очевиден с начала ее восстановления. Композицинно варьируясь, данные направления перечислялись с начала XXI в. в самых разных экспертных текстах, разрабатываемых стратегиях и программах. В их число входили нефтедобыча и нефтепереработка (нефтехимия), строительство, отдельные «кластеры» Агропрома, легкая и пищевая промышленность.
Значительную финансовую помощь на постоянной основе оказывал в сфере экономического строительства республике федеральный центр. Учитывая масштаб данной помощи, результаты, достигнутые за 10 лет в сфере экономики, можно считать достаточно ограниченными. Достаточно быстро были восстановлены мощности по нефтедобыче. Уже в середине «нулевых» (2004-2007 гг.) добыча нефти в Чечне устойчиво превышала 2 млн. тонн. Однако на этом поступательный рост нефтяной отрасли в республике приостановился. И дело не только в мировом финансово-экономическом кризисе последних лет. Успехи, фиксируемые в легкой, пищевой промышленности; в аграрном секторе республиканской экономики также могли быть более значительными. Иными словами, ряд отраслевых экономических достижений, все еще не сложился в устойчивый динамичный тренд. По темпам роста промышленности в 2007-2010 гг. Чечня отставала (и весьма существенно) от всех республик Северного Кавказа за исключением Ингушетии [3].
Очевидная «пробуксовка» (фрагментарное исполнение) реализуемых в последнее десятилетие программ экономического развития республики – свидетельство системных проблем, не позволяющих запустить механизм ее устойчивого роста даже при масштабной закачке в республику финансовых средств извне (федеральные дотации), не говоря уже о переходе к развитию с преимущественной опорой на внутренние ресурсы. 
Можно детально анализировать многочисленные причины экономического торможения. Но суть в том, что, стыкуясь друг с другом, они образуют круг негативных корреляций, разорвать который республике в первом десятилетии XXI в. так и не удалось.  Одним из центральных звеньев, являются качественные характеристики потенциальной рабочей силы (степень профессиональной подготовки, трудовые ориентации; низкий уровень стремления включиться в производительную деятельность). Именно данный фактор со временем становится все более существенным коррелятом (а чаще ограничителем) планов экономического подъема республики.
Даже в советский период республика являлась трудоизбыточной, а масштабы скрытой безработицы была очень велики (порядка 100-200 тыс. человек во второй половине 80-х годов). А в условиях 90-х (ситуация выживания) широкими слоями населения были реанимированы архаические социально-производственные практики, тем более что преимущественно сельский, традиционный характер расселения национального сообщества заметно облегчал такую реанимацию. Простейшие формы натурального хозяйства глубоко укоренились в республиканской жизни (что на деле означает и высокую степень психологической адаптации к ним местного населения). Как результат, Чеченская республика начала XXI  в. оказалась обществом не только с разрушенной экономикой, но и с населением в значительной степени утратившим стимулы к современному производительному труду.
В такой ситуации кадровая проблема закономерно  сплелась, плотно «скрестилась» с проблемой безработицы. Как результат, при явном дефиците специалистов широкого круга специальностей, огромное число людей трудоспособного возраста на протяжении многих лет не находит работы. На протяжении всех «нулевых» безработица в республике почти не опускалась ниже 300 тыс. человек. Очевидно, что включение данного весьма обширного слоя населения в сферу современной экономики требует не только развернутой программы переквалификации, но и комплексных усилий по социоментальной модернизации республиканского общества, трансформации сложившихся в нем социопрофессиональных предпочтений. 
Кадровая проблема напрямую касается и «профессионализации» молодого поколения. Сложность проблемы подготовки и последующего трудоустройства молодежи была очевидна еще в 2001-2002 годах (т.е. в самом начале периода социально-экономического восстановления постсоветской Чечни). Современная чеченская молодежь, отмечал тогда Ю.Е. Милованов: «это люди, никогда не видевшие эффективно работающей экономики, не знавшие хоть как-то функционирующей государственной системы социальной защиты,... не получившие сколько-нибудь серьезного образования... Соответственно, те обывательские мировоззренческие ценности, которые связаны с приобретением профессии, карьерным ростом, ростом легальных доходов и качества жизни - без чего невозможна эффективная социальная адаптация к современным условиям - для них мало значимы, либо вовсе остаются вне поля зрения» [4].
Действительно, заметная часть чеченской молодежи, школьный возраст которой пришелся на 90-е гг.,  нормального образования не получила. Чтобы оценить масштабы этой социальной проблемы достаточно сказать, что среди чеченцев – уроженцев 1985-1987 гг. по данным переписи 2002 г. 25% имели только начальное или вообще не имели образования. В масштабах республики речь идет о десятках тысяч молодых людей не только лишенных какой-либо профессиональной квалификации, но нередко даже неграмотных. Их трудоустройство (и шире – социальная адаптация) – проблема республиканского, а в известной мере и федерального значения, поскольку именно эта молодежь уже на входе во взрослую жизнь лишенная социальной перспективы, является «питательной» средой бандподполья, его кадровым ресурсом. Заметная часть этой молодежной группы, не имея никаких навыков производительного труда, и зачастую не желая эти навыки приобретать, вместе с тем рассчитывает на «достойное» (по уровню оплаты) трудоустройство.
Социальный шлейф этого «тяжелого наследия» 90-х гг., очевидно, будет тянуться еще десятилетия. Иными словами, в краткосрочной перспективе (5-7 лет) данная проблема едва ли может потерять вою актуальность, хотя республиканская власть старается решать ее в меру своих сил и понимания. Большое число молодых людей, не умеющих ничего кроме «военного дела», взято в республиканские силовые органы. Но последние не безразмерны. И на кадровый «спрос» со стороны боевиков (особенно подкрепленный соответствующим финансированием) в республике еще долгое время также будет находиться предложение. Тем более, что учебно-профессиональная вертикаль (школа – специальное профессиональное образование – трудоустройство) в республике по-прежнему не включает значительную часть молодых людей, образование которых ограничивается школой (причем зачастую – 9-леткой). На 26,5 тыс. выпускников школ в Чечне в 2009 г. пришлось только 16,3 тыс. первокурсников – тех, кто поступил в начальные, средние и высшие профессиональные учебные заведения республики (т.е. чуть более 60%).
Для сравнения, по РФ в целом данный показатель составляет 129%, в пределах 107-136% он колеблется и в областях/краях Юга России (превышение 100% связано с тем, что на первый курс вузов поступают помимо бывших школьников многие выпускники училищ и техникумов, а в техникумы – молодежь, закончившая училища). Конечно, некоторая часть абитуриентов уезжает поступать в учебные заведения другихз регионов РФ. И, тем не менее, уже существующий и весьма значительный массив недоучившейся молодежи в республике, и в настоящее время продолжает ежегодно пополняться на несколько тысяч человек, отодвигая возможность/способность власти кардинально решить проблему молодежной безработицы во все более отдаленную перспективу. 
Но проблема в действительности много шире. Речь идет о жизненной необходимости глубокой социокультурной модернизации всего республиканского социума. По основным ее показателям (социопрфессиональная структура, уровень образования, доля горожан, знание иностранных языков и т.п.) чеченское национальное сообщество  существенно отстает от большинства других народов Северного Кавказа. К тому же современная республиканская власть в своей политике очевидным образом склоняется к социокультурному консерватизму, которому можно найти несколько объяснений. С одной стороны власть пытается занять идеологические плацдармы своих политических оппонентов, социокультурный и религиозный «консерватизм» которых мог привлекать часть населения республики. С другой, пытается оградить национальное сообщество от волны западного масскульта, захлестнувшей Россию, а также охраняет этнокультурную самобытность социума в стремительно глобализующемся мире.
При всей очевидности и оправданности данных целей, реальные способы и практики их достижения ведут к консервации многих архаичных пластов социальной жизни чеченского  национального сообщества, наличие которых и является одним из факторов социально-экономического торможения республики, причиной нарастающего социоментального дистанцирования ее населения от остальной России. 
Но еще существенней другое. Социокультурный традиционализм существенно затрудняет решение двух стратегических задач, стоящих перед республиканской властью. Первая – консолидация национального сообщества. Заметим, что на этом направлении, команда Р.А.Кадырова не является «первопроходцем», по сути, продолжая политическую линию не только А.А.Кадырова, но и ичкерийских президентов. Даже для последних, одной из стратегических целей государственной политики (мы не обсуждаем насколько обоснованными были методы и формы ее достижения), являлось формирование чеченской гражданской нации, в которой тейповые, клановые, религиозные отличия снимались бы «горизонтальным братством» (термин Б.Андерсона) не только в период внешней угрозы, но и в мирное время ^1. В настоящее время данная задача остается актуальной в полной мере, тем более, что жесткие методы борьбы республиканской власти (как и федерального центра) против бандподполья сами превращается в конфликтогенный фактор, увеличивающий протестный потенциал внутри национального социума.
Вторая стратегическая цель власти – создание и укоренение в пределах республиканского общества необходимого множества социальных институтов, структур, практик – разнообразных «амортизаторов» и «распорок», позволяющих в перспективе избежать нового витка противостояния с Россией. Действительно, с начала – середины XIX в. в отношениях Российского государства и чеченского национального сообщества сложился круг негативных взаимообусловленностей, от одного исторического периода к другому воспроизводивший конфликтогенный потенциал и продуцировавший питательную среду для новых всплесков силовой конфронтации. По замечанию Ю.В.Васильева: «Жесткость и продолжительность Кавказской войны определили глубокую внутреннюю  отчужденность чеченского национального сообщества от российской государственности, его посильную «дистанцированность» от всех социально-экономических и культурных новаций, исходящих из имперского центра. Как результат, процессы модернизации происходили в Чечне в замедленном режиме, с постоянным системным отставанием от большинства других национальных образований Северного Кавказа. И эта же  традиционность вкупе с высокой потенциальной конфликтогенностью, продуцируемой исторической памятью народа, неизбежно приводила к новым столкновениям с Российским государством в кризисные периоды его развития. А последствия таких «конфронтаций» незамедлительно включались в этот негативный исторический сценарий» [5].
Наличие подобного негативного комплекса корреляций, на наш взгляд, ни в коем случае не означает неизбежности его бесконечного проецирования в будущее, но вместе с тем фиксирует системную сложность выхода из этого сложившегося за два века русла отрицательных взаимообусловленностей. Диалектика социальной жизни заключается в том, что именно многие сильные стороны республиканского сообщества, его потенциальные социально-экономические «козыри» при определенных обстоятельствах становятся факторами провоцирующими рост радикализма и этносепаратизма. Действительно, практически полная моноэтничность республиканского населения, минимизирующая риск крупных межнациональных конфликтов; значительный демографический потенциал (крупнейший народ Северного Кавказа); наличие достаточно значительной природно-ресурсной базы – факторы, способствующие устойчивому социально-экономическому развитию. Но в условиях очередного ослабления России они соединяются с другими характеристиками национального сообщества (высокий уровень социокультурного традиционализма и религиозности, самая существенная доминанта этнической самоидентификации над российской, обширные конфликтные «участки» исторической памяти) в мощный конфликтогенный комплекс, который почти «автоматически» включает эскалацию противостояния в российско-чеченском взаимодействии. Результаты таких «эскалаций» хорошо известны.
Но важна не сама по себе детальная историческая «инвентаризация» уже случившегося, перечисление взаимных обид и поиск виноватых. Куда важнее, опираясь на имеющийся опыт, не повторять ошибок прошлого. Тем более, когда они в силу своего типологического сходства, вполне различимы в мысленно проецируемом будущем. И не удивительно. Весь набор характеристик, приведших, в частности, к системному кризису 90-х (основные из них были перечислены выше) в республиканском обществе сохраняется  в полном объеме  и в настоящее время.
А в исторической динамике таких крупных, исторически «долгих» государств как Россия, неизбежны не только периоды подъема и процветания, но и достаточно серьезные кризисы. Именно на время последних, повторимся, как свидетельствует история ХХ в., приходятся пики эскалации напряженности российско-чеченских отношений. Тем самым, задача современного республиканского руководства – модернизировать республиканское общество до такого социально-экономического и социокультурного уровня, на котором оно уже не подастся «искушению» снова скатиться в сложившуюся конфронтационную «колею» в период очередного сложного периода в развитии российской государственности.
Одним из основных индикаторов, происходящих в данной обширной проблемной области сдвигов может служить постепенная «выработка»  самоидентификационной модели, при которой значительная часть национального сообщества будет признавать себя не только чеченцами, но и россиянами. Формирование такой модели станет значимым свидетельством  общесистемного «врастания» республики в Российскую Федерацию; создания внутри самого чеченского общества устойчивой системы разноплановых (и разноформатных) сдержек сепаратизма, не позволяющих ему дестабилизировать ситуацию в республике даже в периоды общероссийских кризисов.
В целом, несмотря на обширный перечень проблем и угроз, современная Чеченская республика неуклонно перемещается в устойчивую область своего общественно-политического, экономического  и социокультурного развития. Фрагментов стабильности  в различных сферах ее социальной жизни становится все больше. В сложившейся ситуации центральной задачей республиканской власти на всю обозримую перспективу является сохранение достигнутого равновесия, позволяющего  разрастаться  этим сегментам социальной устойчивости, формирующим  разветвленный каркас мирной «повседневности», способный выдержать деформирующие воздействия, вне зависимости от их генезиса (внешнего или внутреннего).